Одно из событий, наиболее запомнившихся современникам Н.С. Хрущёва - его встречи с деятелями культуры и искусства, состоявшиеся в 1962 и 1963 годах. Составить впечатление об атмосфере этих встреч можно с помощью зарисовок известного советского кинорежиссёра Михаила Ильича Ромма (1901-1971). Сохранились и звукозаписи. Наибольший интерес представляют отрывки, где первый секретарь ЦК говорит о постановке пьесы "Горе от ума" и о воспоминаниях И. Эренбурга. На диске эти отрывки записаны под именами "Хрущёв. Театр" и "Хрущёв. Эренбург". [В Интернет пока не выкладываю, но при необходимости запрашивайте]
   На основе этих материалов попробуйте оценить отношение Хрущёва к культуре и искусству. Согласны ли Вы с мнением, что его разгромная критика абстракционистов и других подобных направлений вызвана недостаточным интеллектом?
   В чём видел глава страны назначение искусства? Насколько Вы с ним согласны в этом вопросе?
   На выступление даётся шесть минут. Включите в него отрывок из звукозаписи.
   Высшая оценка - семь баллов.

   […] В декабре шестьдесят второго года я получил пригласительный билет па прием в Дом приемов на Ленинских горах.
   Приехал. Машины, машины, цепочка людей тянется. Правительственная раздевалка. На втором этаже анфилады комнат, увешанные полотнами праведными и неправедными. И толпится народ, человек 300, а то, может быть, и больше. Все тут: кинематографисты, поэты, писатели, живописцы и скульпторы, журналисты, с периферии приехали - вся художественная интеллигенция тут. Гудит все, ждут, что будет.
   […] Ну, расселись все. С одного конца раздался такой звоночек, что ли.
   Хрущев встал и сказал, что вот мы пригласили вас поговорить, но чтобы разговор был позадушевнее, получше, пооткровеннее, сначала давайте закусим. Закусим, а потом поговорим.
   Хрущев еще извинился, что нет вина и водки, и объяснил, что не надо пить, потому что разговор будет, так сказать, вполне откровенный...
   Примерно час ели и пили. Наконец подали кофе, мороженое. Хрущев встал, все встали, зашумели, загремели стулья, повалил народ в анфилады.
   Перерыв.
   Кончился перерыв, все устремились обратно в зал. Уже столы убраны, я оказался в другом месте. Началось с доклада... Запомнилось несколько выступлений. В одном назвали меня провокатором, политическим недоумком, клеветником, а заодно разносили Щипачева... Суть другого выступления сводилась к тому, что коменданты лагерей были прекрасные коммунисты...
   А реплики Хрущева были крутыми, в особенности когда выступали Эренбург, Евтушенко и Щипачев, которые говорили очень хорошо.
   Вот когда фигура Хрущева оказалась совсем новой для меня.
   Вначале он вел себя как добрый, мягкий хозяин крупного предприятия, вот угощаю вас, кушайте, пейте. Мы все вместе тут поговорим по-доброму, по-хорошему.
   И так это он мило говорил - круглый, бритый. И движения круглые. И первые реплики его были благостные.
   А потом постепенно как-то взвинчивался, взвинчивался и обрушился раньше всего на Эрнста Неизвестного. Трудно было ему необыкновенно. Поразила меня старательность, с которой он разговаривал об искусстве, ничего в нем не понимая, ну ничего решительно. И так он старается объяснить, что такое красиво и что такое некрасиво; что такое понятно для народа и непонятно для народа. И что такое художник, который стремится к "коммунизьму", и художник, который не помогает "коммунизьму". И какой Эрнст Неизвестный плохой. Долго он искал, как бы это пообиднее, пояснее объяснить, что такое Эрнст Неизвестный. И наконец нашел, нашел и очень обрадовался этому, говорит: "Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет. На эту часть тела смотрит изнутри, из стульчака. Вот что такое ваше искусство. И вот ваша позиция, товарищ Неизвестный, вы в стульчаке сидите".
   Говорит он это под хохот и одобрение интеллигенции творческой, постарше которая,- художников, скульпторов да писателей некоторых.
   И тут же: "И что это за фамилия - Неизвестный? С чего это вы себе псевдоним такой выбрали - Неизвестный, видите ли. А мы хотим, чтобы про вас было известно".
   Неизвестный говорит:
   - Это моя фамилия.
   А ему:
   - Ну что это за фамилия - Неизвестный?
   И в таких репликах, то злых, то старательно педагогических, прошло уже два или три часа. Все устали. Видим мы, что ничьи выступления - ни Эренбурга, ни Евтушенко, ни Щипачева - очень хорошие, ну просто никакого впечатления, отскакивают как от стены горох, ну ничего, никакого действия не производят. Взята линия, и эту линию он старается разжевать.
   Наконец берет заключительное слово. Из этого заключительного слова запомнились мне несколько абзацев.
   Начал он его опять же мягко. Ну вот, говорит он, мы вас тут, конечно, послушали, поговорили, но решать-то будет кто? Решать в нашей стране должен народ. А народ - это кто? Это партия. А партия кто? Это мы. Мы - партия. Значит, мы и будем решать, я вот буду решать. Понятно?
   - Понятно.
   - И вот еще по-другому вам скажу. Бывает так: заспорит полковник с генералом, и полковник так убедительно все рассказывает, очень убедительно. Генерал слушает, слушает, и возразить вроде нечего. Надоест ему полковник, встанет он и скажет: "Ну вот что, ты - полковник, я - генерал. Направо кругом марш!" И полковник повернется и пойдет - исполнять! Так вот, вы - полковники, а я, извините,- генерал. Направо кругом марш! Пожалуйста.
   […] Долго длилось, часа два, это выступление, но никак я не могу вспомнить, что он говорил. Стихи даже читал какого-то шахтера. Он все старался объяснить, какое искусство хорошее, и в частности привел стихи, такие плохие стихи, что диву даешься. Запомнил их, очевидно, с молодости, с тех пор стихов-то не читал. Вот стихи прочитал: вот шахтер написал. Правда, шахтер не очень грамотный, но стихи хорошие по содержанию.
   И вот как красиво рисуют одни художники. Вот там есть автопортрет товарища такого-то - залюбуешься, красавец. А посмотрите, что эти пишут! Жутко смотреть.
   Вот так закончилось это заседание на Ленинских горах. Расходились все сытые, но тревожные, со смущенной душою, не понимая, что будет. Дела после этого пошли плохо, стали завинчиваться гайки, стали помещаться письма, разоблачительные статьи. В общем, начался разгром. Всем провинившимся пришлось лихо в это время. […]
   И вдруг приходит снова повестка-письмо: снова приглашают меня на какое-то совещание творческой интеллигенции с руководством. Но на этот раз совещание не на Ленинских горах, а в Кремле, в Свердловском зале.
   Итак, вторая встреча.
   Продолжалась она два дня, в один день не уложились. Началась с утра.
   Пришел я в Кремль, в Свердловский зал. Те же люди, та же творческая интеллигенция, только вдвое больше народу. На Ленинских горах было человек 300, а здесь 600, а то и 650. И мелькают между знакомых лиц какие-то неизвестные молодые люди, в скромных темных костюмчиках, аккуратных воротничках. Обстановка сугубо официальная. Зал идет амфитеатром, скамьи. А напротив на специальном возвышении места для президиума, трибуна для выступающего. Аккуратный, красивый, холодный зал.
   […] Потом пошло, пошло - то же, что на Ленинских горах, но, пожалуй, хуже. Уже никто возражать не смел. Щипачеву просто слова не дали. Мальцев попробовал было что-то вякать про партком Союза писателей, на который особо нападали, но его стали прерывать и просто выгнали, не дали говорить. А те, кто говорил, благодарили за то, что в искусстве наконец наводится порядок и что со всеми этими бандитами (иначе их уже не называли - абстракционистов и молодых поэтов), со всеми этими бандитами наконец-то расправляются.
   […] И вот наступил второй день, так сказать, третья моя встреча с Хрущевым.
   […] Начался день как-то скучновато. Все та же жеванина, родство поколений, спасибо Никите Сергеевичу, искусство питается соками народа - и пошло, шло, шло...
   Ну-с, вот вышел Вознесенский. Ну тут начался гвоздь программы. Я даже затрудняюсь как-то рассказать, что тут произошло. Вознесенский сразу почувствовал, что дело будет плохо, и поэтому начал робко, как-то неуверенно. Хрущев почти мгновенно его прервал - резко, даже грубо,- и, взвинчивая себя до крика, начал орать на него. Тут были всякие слова: и "клеветник", "что вы тут делаете?", и "не нравится здесь, так катитесь к такой-то матери", "мы вас не держим". "Вам нравится там, за границей, у вас есть покровители - катитесь туда! Получайте паспорт, в две минуты мы вам оформим. Оформляйте ему паспорт, пусть катится отсюда!"
   Вознесенский говорит: "Я здесь хочу жить!"
   - А если вы здесь хотите жить, так чего ж вы клевещете?! Что это за точка зрения... на Советскую власть!
   Трудно даже как-то и вспомнить весь этот крик, потому что я не ожидал этого взрыва, да и никто не ожидал - так это было внезапно. Мне даже показалось, что это как-то несерьезно, что Хрущев сам себя накачивает, взвинчивает. Пока вдруг во время очередной какой-то перепалки, пока Вознесенский что-то пытался ответить, Хрущев вдруг не прервал его и, обращаясь в зал, в самый задний ряд, не закричал:
   - А вы что скалите зубы! Вы, очкарик, вон там, в последнем ряду, в красной рубашке! Вы что зубы скалите? Подождите, мы еще вас послушаем, дойдет и до вас очередь!
   Вознесенский не знает, что продолжать, говорит:
   - Я честный, я за Советскую власть, я не хочу никуда уезжать.
   Хрущев машет рукой:
   - Слова все это, чепуха.
   Вознесенский говорит:
   -Я вам, разрешите, прочту свою поэму "Ленин".
   - Не надо нам вашей поэмы.
   - Разрешите, я ее прочитаю.
   - Ну, читайте.
   Стал читать он поэму "Ленин". Читает, ну не до чтения ему: позади сидит Хрущев, кулаками по столу движет. Рядом с ним холодный Козлов.
   Прочитал он поэму, Хрущев махнул рукой:
   - Ничего не годится, не годится никуда. Не умеете вы и не знаете ничего! Вот что я вам скажу. Сколько у нас в Советском Союзе рождается ежегодно людей?
   Ему говорят: три с половиной миллиона.
   - Так. Так вот, пока вы, товарищ Вознесенский, не поймете, что вы - ничто, вы только один из этих трех с половиной миллионов, ничего из вас не выйдет. Вы это себе на носу зарубите: вы - ничто.
   Вознесенский молчит. Что уж он там пробормотал, не знаю, не помню, и Хрущев заканчивает так:
   - Вот что я вам посоветую. Знаете, как бывает в армии, когда поступает новобранец негодный, неумеющий, неспособный? Прикрепляют к нему дядьку, в былое время из унтер-офицеров, а сейчас из старослужащих солдат. Так вот, я вам посоветую такого дядьку.
   […] Наконец слово было предоставлено Налбандяну, он отложил очередной эскиз, сказал свое "спасибо" Никите Сергеевичу, сел. Последовало заключительное слово Хрущева.