Председатель Всероссийского
Центрального Исполнительного
Комитета М. Калинин

Секретарь Всероссийского
Центрального Исполнительного
Комитета А. Енукидзе

Протокол Допроса Н. А. Бердяева [3]

Отдел секретный
18 августа 1922 г.

    Вопрос. Скажите, гр-н Бердяев, ваши взгляды на структуру Советской власти и на систему пролетарского государства.
    Ответ. По убеждениям своим не могу стоять на классовой точке зрения и одинаково считаю узкой, ограниченной и своекорыстной и идеологию дворянства, и идеологию крестьянства, и идеологию пролетариата, и идеологию буржуазии. Стою на точке зрения человека и человечества, до которых должны подняться всякие классовые ограничения и партии. Своей собственной идеологией я считаю аристократическую, не в сословном смысле, а в смысле господства лучших, наиболее умных, талантливых, образованных, благородных. Демократию считаю ошибкой, потому что она стоит на точке зрения господства большинства [...] Впрочем, воззрение общества и знание природы может быть основано на духовном возрождении человечества и народа. Не верю в желание властей и материальные пути возрождения. Думаю, что в России нет пролетарского государства, потому что большинство русского народа крестьяне.
   Вопрос. Скажите ваши взгляды на задачи интеллигенции и так называемой "общественности".
   Ответ. Думаю, что задачи интеллигенции во всех сферах культуры и общественности - отстаивать одухотворенное начало, подчинив материальное начало идее духовной культуры, быть носителем научного, нравственного, эстетического сознания. Думаю, что должно быть взаимодействие и сотрудничество элементов общественности и элементов государственной власти [...]
   Вопрос. Скажите ваше отношение к таким методам борьбы с Советской властью, как забастовка профессоров [4].
   Ответ. Я недостаточно знаю этот факт и не могу окончательно судить об этом деле. Если профессора борются за интересы науки и знания, то это я считаю правомерным, их борьбу, если же стоят на исключительно экономической точке зрения, то считаю ошибочным.
   Вопрос. Скажите ваше отношение к сменовеховству [5], Савинкову и к процессу п[артии] с[оциалистов]-р[еволюционеров].
   Ответ. К сменовеховцам отношусь скорее отрицательно, читал только сборник и нашел, что в нем слишком много фраз, недостаточное знание русской жизни. Согласен с [критическим] отношением к эмиграции и заграничным попыткам изменить насильственно ход русской жизни. К попыткам Савинкова отношусь отрицательно [6]. За процессом с[оциалистов]-р[еволюционеров] не следил [7]. Считаю ошибочным суровый приговор относительно социалистов-революционеров и не сочувствую ему.
   Вопрос. Скажите ваши взгляды на политику Советской власти в области высшей школы и отношение к реформе ее.
   Ответ. Не сочувствую политике Советской власти относительно высшей школы, поскольку она нарушает свободу науки и преподавания и стесняет свободу прежней философии.
   Вопрос. Скажите ваши взгляды на перспективы русской эмиграции за границей.
   Ответ. Положение большей части эмиграции считаю тяжелым и точка зрения ее, насколько мне известно, основана на незнании и непонимании хода русской жизни. Отношусь отрицательно к партийности и никогда ни к каким партиям не принадлежал и принадлежать не буду. Ни одна из существующих партий моего сочувствия не вызывает.

   По следственному делу № 15640 о Бердяеве Николае Александровиче. По наведенным справкам о прежней судимости в Учетно-Регистрационном Отделе ГПУ сведений нет, арестован 17 августа с.г., содержится во внутренней тюрьме ГПУ.
   1922 года Августа - дня. Я, сотрудник IV отделения С[екретного] О[тдела] ГПУ Бахвалов, рассмотрел дело за № 15564 о гражданине Бердяеве Николае Александровиче, 48 лет, происх. из б. дворян г. Киева (временно проживает в Москве), нашел следующее:
   С момента Октябрьского переворота и до настоящего времени он не только не примирился с существующей в России в течение 5 лет Рабоче-Крестьянской властью, но ни на один момент не прекращал своей антисоветской деятельности, причем в момент внешних затруднений для РСФСР Бердяев свою контр-революционную деятельность усиливал. Все это подтверждается имеющимся в деле агентурным материалом.
   А посему, на основании п. 2 лит[ера] Е Пол[ожения] о ГПУ от 6/II с.г. в целях пресечения дальнейшей [8] антисоветской деятельности Бердяева Николая Александровича полагаю выслать его из пределов РСФСР заграницу безсрочно.
   Принимая во внимание заявление, поданное в Коллегию ГПУ гр-ном Бердяевым с просьбой разрешить ему выезд заграницу на свой счет, - освободить его для устройства личных и служебных дел на 7 дней с обязательством по истечении указанного срока явиться в ГПУ и немедленно после явки выехать заграницу.

   Согласен: Нач. IV отделения СО ГПУ И.Решетов
   Самсонов [9]
   24/8 Уншлихт [10]

   […] В Москве шел слух, что в командующих рядах нет полного согласия по части нашей высылки; называли тех, кто был за и кто был против. Плохо, что "за" был Троцкий. Вероятно, позже, когда высылали его самого, он был против этого!
   Таким образом, полоса паники уже прошла, а многих из нас даже поздравляли: "счастливые, за границу поедете!" И все же к зданию ГПУ, где я сидел дважды, и в "Корабле смерти", и в "Особом отделе", я подходил не без ощущения пустоты в груди. Но раньше меня туда привозили, теперь шел сам. И оказалось, что добровольно попасть в страшное здание не так просто! - Куда вы, товарищ, нельзя сюда! - Меня вызвали. - Предъявите пропуск! - Нет у меня пропуска, по телефону вызван. - Нельзя без пропуска, заворачивай. - Да мне к следователю. Все-таки пропустили в канцелярию. Но и здесь с полчаса отказывали. - Вам зачем туда? Скромно говорю: - Мне бы нужно арестоваться, - Без разрешения нельзя. - Как же мне быть? Исхлопочите разрешение. Долго куда-то телефонировали, наконец, выдали бумажку - и молодой солдатик пропустил...
   Допрашивали нас в нескольких комнатах несколько следователей. За исключением умного Решетова, все эти следователи были малограмотны, самоуверенны и ни о ком из нас не имели никакого представления; какой-то там товарищ Бердяев, да товарищ Кизеветтер [12], да Новиков Михаил [13]… Вы чем занимались? - Был ректором университета. - Вы что же, писатель? А чего вы пишете? - А вы, говорите, философ? А чем же занимаетесь? - Самый допрос был образцом канцелярской простоты и логики. Собственно допрашивать нас было не о чем - ни в чем мы не обвинялись. Я спросил Решетова: "Собственно, в чем мы обвиняемся?" - Он ответил: "Оставьте, товарищ, это не важно! Ни к чему задавать пустые вопросы" Другой следователь подвинул мне бумажку: - Вот распишитесь тут, что вам объявлено о задержании. - Нет! Этого я не подпишу. Мне сказал по телефону Решетов, что подушку можно не брать! - Да вы только подпишите, а там увидите, я вам дам другой документ. В другом документе просто сказано, что на основании моего допроса (которого еще не было) я присужден к высылке за границу на три года. И статья какая-то проставлена. - Да какого допроса? Вы еще не допрашивали! - Это, товарищ, потом, а то там мы не успеваем. Вам-то ведь все равно. Затем третий "документ", в котором кратко сказано, что в случае согласия уехать на свой счет, освобождается с обязательством покинуть пределы РСФСР в пятидневный срок; в противном случае содержится в Особом отделе до высылки этапным порядком. - Вы как хотите уехать? Добровольно и на свой счет? - Я вообще никак не хочу. - Он изумился. - Ну как же это не хотеть за границу! А я вам советую добровольно, а то сидеть придется долго. Спорить не приходится: согласился добровольно.
   Писали что-то еще. Все-таки в одной бумажке оказалось изложение нашей вины: "нежелание примириться и работать с советской властью".
   Думаю, что по отношению к большинству это обвинение было неправильным и бессмысленным. Разве подчиниться - не значит примириться? Или разве кто-нибудь из этих людей науки и литературы думал тогда о заговоре против власти и борьбе с ней? Думали о количестве селедок в академическом пайке! Непримирение внутреннее? Но тогда почему из ста миллионов выслали только пятьдесят человек? Нежелание работать? Работали все, кто как умел и что мог: но желать работать с властью, - для меня лично было достаточно опыта Комитета помощи голодающим, призванного властью для срочной совместной работы; это случайно не кончилось расстрелом.
   Одним словом, - ехать, так ехать, раз требуется немедленно сделать это добровольно. В общем с нами поступили относительно вежливо, могло быть хуже. Лев Троцкий в интервью с иностранным корреспондентом выразился так: "Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно". Опять - без ручательства за точность фразы тогдашнего диктатора, позже высланного, хотя и были поводы его расстрелять.
   Но легко сказать - ехать. А виза? А паспорт? А транспорт? А иностранная валюта?
   Это тянулось больше месяца. Всесильное ГПУ оказалось бессильным помочь нашему "добровольному" выезду за пределы Родины. Германия отказала в вынужденных визах, но обещала немедленно предоставить их по нашей личной просьбе. И вот нам, высылаемым, было предложено сорганизовать деловую группу с председателем, канцелярией, делегатами. Собирались, заседали, обсуждали, действовали. С предупредительностью (иначе - как вышлешь?) был предоставлен автомобиль нашему представителю, по его заявлению выдавали бумаги и документы, меняли в банке рубли на иностранную валюту, заготовляли красные паспорта для высылаемых и сопровождающих их родных. Среди нас были люди со старыми связями в деловом мире, только они могли добиться отдельного вагона в Петербурге, причем ГПУ просило прихватить его наблюдателя, для которого не оказалось проездного билета; наблюдателя устроили в соседнем вагоне. В Петербурге сняли отель, кое-как успели заарендовать все классные места на уходящем в Штетин немецком пароходе. Все это было очень сложно, и советская машина по тем временам не была приспособлена к таким предприятиям. Боясь, что всю эту сложность заменят простой нашей "ликвидацией", мы торопились и ждали дня отъезда; а пока приходилось как-то жить, добывать съестные припасы, продавать свое имущество, чтобы было с чем приехать в Германию. Многие хлопотали, чтобы их оставили в РСФСР, но добились этого только единицы […]

   […] По приезде в Москву я в первый же день случайно встретился с Николаем Александровичем Бердяевым. Наскоро поздоровавшись, он взволнованно, но скорее радостно, чем устрашенно, сообщил мне, что подготовляется высылка за границу целого ряда религиозных философов, экономистов-кооператоров и еще некоторых, в наших кругах мало кому знакомых лиц. Лично ему известно, что, кроме него, на допрос в Чека уже вызваны Сергей Николаевич Булгаков, профессора Франк и Ильин, Букшпанн и Гольдштейн, но что последние два, кажется, не хотят ехать и возможно добьются разрешения остаться в Москве. О том, что вызываюсь, а потому, вероятно, высылаюсь и я, Николай Александрович еще не знал. Когда я сообщил ему, он посоветовал зайти к приват-доценту Мише Гольдштейну, который располагает, как он слышал, некоторыми дополнительными сведениями. Идти за этими сведениями, однако, не понадобилось. На следующее утро уже вся Москва знала все подробности: и то, кто высылается, и то, что в немецком посольстве уже получены визы, и даже то, какие высылаемым будут предложены вопросы на допросе в Чека. Отправляясь на Лубянку, я, таким образом, уже знал, что буду, по всей вероятности, спрошен: 1) о моем отношении к советской власти, 2) к учению Карла Маркса и Ленина, 3) к смертной казни и 4) к эмиграции. Сведения эти были весьма утешительны: анкетно-идеологический допрос был лично для меня гораздо менее опасен, чем расследование моего социального происхождения и политического послужного списка в годы войны и революции: тут я мог бы легко попасть в очень затруднительное положение.
   На допрос мы с Наташей двинулись пешком: спешить было некуда, да и хотелось как можно дольше побыть вдвоем. Как всегда в трудную и опасную минуту жизни, Наташа была вполне спокойна и сдержанна, но внутренне очень взволнованна. Дорогой мы почти не говорили друг с другом. За ночь все уже было продумано, решено и сказано.
   В переднюю Чека, куда странным и по нынешним временам непонятно либеральным образом впустили вместе со мной и не вызываемую на допрос Наташу, мы просидели, может быть, час, а может быть, и два. Помнится, за нами никто не следил и мы вполголоса разговаривали друг с другом. Какой-либо особой зловещности в атмосфере не чувствовалось.
   По истечении каких-то сроков ко мне подошли два вооруженных человека и предложили последовать за ними. Наташина просьба, нельзя ли ей присутствовать при допросе, была отклонена. Все же ей было разрешено ждать моего возвращения в передней.
   Меня вели очень долго. Мы из третьего этажа спускались во второй и из второго снова подымались в третий; мне казалось, что мы по нескольку раз в разных направлениях проходили мимо одних и тех же дверей. Очень хотелось спросить, с чего это мы крутим по лабиринтам, но я воздержался: лица моих спутников не располагали к интимной беседе.
   В конце концов меня привели в небольшую комнату, из которой я не раньше, как часа через два, попал в соседнюю, где за канцелярским столом сидел довольно простоватый человек лет тридцати, с вялым лицом, слегка вьющимися волосами и, как впоследствии выяснилось, с раненою на войне ногою. Какой-либо неприязни он ко мне, видимо, не испытывал. После обыкновенного установления дат рождения, происхождения и образования он подал мне лист, на котором были напечатаны три вопроса, мне уже известные: 1) каково ваше отношение к Советской власти, 2) каково ваше отношение к смертной казни и 3) каково ваше отношение к эмиграции?
   Дух, стиль и до некоторой степени даже содержание ответов мною были уже продуманы. Я решил отвечать вполне откровенно, но мягко, без задора и каких бы то ни было резкостей, не как политический борец, каким я себя после провала Февраля уже не считал, а как пассивный, но честный и неподкупный созерцатель происходящих событий.
   Придерживаясь такого решения, я и написал:
   1) как гражданин Советской федеративной республики я отношусь к правительству и всем партиям безоговорочно лояльно; как философ и писатель считаю, однако, большевизм тяжелым заболеванием народной души и не могу не желать ей скорого выздоровления;
   2) протестовать против применения смертной казни в переходные революционные времена я не могу, так как сам защищал ее в военной комиссии Совета рабочих и солдатских депутатов, но уверенность в том, что большевистская власть должна будет превратить высшую меру наказания в нормальный прием управления страной, делает для меня всякое участие в этой власти и внутреннее приятие ее - невозможным;
   3) что касается эмиграции, то я против нее: не надо быть врагом, чтобы не покидать постели своей больной матери. Оставаться у этой постели - естественный долг всякого сына. Если бы я был за эмиграцию, то меня уже давно не было бы в России.
   Не помню, чтобы мои ответы вызвали какое-либо неудовольствие или удивление со стороны следователя, если он вообще таковым был. Кажется, лишь по долгу службы он предложил мне без всякого внутреннего участия в деле два дальнейших, уже устных вопроса - о моем отношении к марксизму и о задаче русской интеллигенции.
   Как помнится, ответ мой сводился к тому, что я уже и тогда думал о марксизме и что и сейчас о нем думаю:
   "Капитал" Маркса представляет собою остро продуманный и в общем верный социологический анализ капиталистического строя Европы, но превращать социологическую доктрину марксизма в применимую ко всем временам и народам историософскую доктрину нет никакого смысла и основания. В России марксизм победил, впрочем, не как отвлеченная философская доктрина, но как захватившая народную душу лжевера. Задача русской интеллигенции - распутать эту путаницу. Верить надо в Бога, а не в Карла Маркса; марксистским же анализом исторических грехов капиталистического строя надо пользоваться для построения свободолюбивого социалистического общества.
   Может быть, я ошибаюсь, но мне показалось, что мои мысли пришлись по вкусу моему следователю. Что-то промелькнуло между нами, что-то сблизило даже, и к концу допроса мы уже довольно дружелюбно беседовали о фронте и о трагедии солдатской революции. Расстались мы настолько "дружественно", что следователь попросил меня прислать ему мою только что вышедшую книгу "Письма прапорщика-артиллериста", что я и исполнил, ради предосторожности за несколько часов до выезда за границу. Книжку свою я даже надписал.
   Кто был мой следователь - я не знаю, но что в Советской России были когда-то возможными такие следователи, мне теперь почти что не верится. Если бы я прочел описание моего допроса в книге неизвестного мне автора, я, наверное, подумал бы, что автор - скрытый "большевизан".
   По окончании допроса мне были для подписи предъявлены два документа. В одном говорилось о том, что в случае нелегального возвращения в РСФСР я подлежу высшей мере наказания. Во втором ставился вопрос: предпочитаю ли я ехать на свой счет или, как говорилось в старину, на казенный. Над первым документом думать было нечего, и я его сразу же подписал. Второй таил в себе ряд подводных камней. Хотелось, конечно, ответить, что поеду на свой счет, так как не было твердой уверенности, что казна благополучно довезет меня до Берлина, а не затеряет где-нибудь по пути. Но как написать "на свой счет", когда в кармане нет ни гроша? Подумал, подумал и написал: "на казенный". Прочитав мой ответ, следователь деловито сообщил, что ввиду моего решения ехать на средства государства я буду пока что препровожден в тюрьму, а впоследствии по этапу доставлен до польской границы.
   Услыхав это, я взволновался:
   - Простите, товарищ, в таком случае - еду на свой счет. Я думал, что вы повезете меня на средства государства, а вы хотите так устроиться, чтобы моя высылка не стоила вам никаких средств. Это дело совсем другое.
   - Ну что же, - благожелательно отозвался следователь, - если хотите ехать на свой, то так и пишите. Вот вам чистый бланк, но только знайте, что, собираясь ехать на свои деньги, вы должны будете подписать еще бумагу, обязующую вас уже через неделю покинуть пределы РСФСР.
   Делать было нечего, и я подписал. После этого следователь сообщил мне, где и когда будут вручены мне заграничные паспорта, и я с тем же караулом, который вел меня к следователю, но, кажется, более коротким путем был возвращен в переднюю, где меня уже четвертый час дожидалась бледная, как смерть, Наташа.
   Узнав, что все оказалось правдой, что я действительно высылаюсь за границу, что мы, может быть, уже через две недели окажемся в Берлине, она, странным образом, не обрадовалась, а лишь успокоилась: что высылают - грустно, но что не ссылают, конечно, счастье; за границей не надо будет ежедневно бояться доносов, тюрьмы и ссылки. В таких раздвоенных, почти что растерянных чувствах пришли мы к себе на Никитскую, попили чаю, отдохнули и, вооружившись бумагой и карандашом, стали считать, сколько нам необходимо денег на выезд и сколько мы можем выручить от продажи вещей, которые все равно нельзя будет везти. Разрешалось взять: одно зимнее и одно летнее пальто, один костюм и по две штуки всякого белья, две денные рубашки, две ночные, две пары кальсон, две пары чулок. Вот и все. Золотые вещи, драгоценные камни, за исключением венчальных колец, были к вывозу запрещены; даже и нательные кресты надо было снимать с шеи. Кроме вещей, разрешалось, впрочем, взять небольшое количество валюты, если не ошибаюсь, по 20 долларов на человека; но откуда ее взять, когда за хранение ее полагалась тюрьма, а в отдельных случаях даже и смертная казнь.
   Как мы ни считали, как дорого в мечтах не продавали, что можно было продать (мою и Наташину шубы, пары три стоптанных валенок, сажень сухих дров), было ясно, что обернуться своими силами нам будет невозможно, что надо занимать деньги, но где и у кого? Вопрос казался почти неразрешимым, во всяком случае, неразрешимым в тот короткий срок, который нам оставался до обязательного выезда. Надо было прежде всего во что бы то ни стало продлить этот срок. Сообразив, я решил на следующий же день отправиться в немецкое посольство, рассказать все как есть и слезно просить, чтобы мне до тех пор не давали визы, пока я не скажу, что могу ехать. В посольстве меня очень любезно принял некий доктор Г. (с благодарностью храню в памяти его имя). Выслушав меня, он тут же вызвал начальника канцелярии и отдал ему распоряжение о задержке моей визы. В случае запроса со стороны комиссариата внешних дел о причине задержки он просил немедленно доложить ему, дабы он ссылкою на Берлин мог уладить дело. […]

---

  [1] Манцев В.Н. (1888-1939), Мессинг С.А. (1890-1946) - члены коллегии ВЧК.
  [2] "День" - ежедневная газета либерального направления. Издавалась с 1912. После Февральской революции - орган меньшевиков. Была закрыта сразу после захвата власти большевиками.
  [3] Бердяев Николай Александрович (1874-1948). Профессор, философ. В 1918 создал Вольную Академию духовной культуры, в 1920 избран профессором МГУ. После высылки - один из известнейших европейских философов.
  [4] Профессорские забастовки 1921-22 г. были вызваны принятием нового "Положения о вузах", урезавшего самоуправление университетов. Используя новое положение, власти сместили большинство выборных ректоров вузов (в их числе и М.М.Новикова). Осенью 1921 забастовки охватили многие вузы Москвы, Казани, Петрограда и др. городов.
  [5] Течение эмигрантской мысли. Сменовеховцы призывали примириться с советской властью, поскольку из революционной она превратилась в созидательную, государственническую. Тезис о перерождении советской власти противоречил официальной пропаганде.
  [6] В 1921 г. Б. В. Савинков создал за границей "Народный союз защиты родины и свободы", ставивший целью организацию в России всеобщего восстания против Советской власти.
  [7] Процесс по делу правых эсеров, обвиненных в проведении террористических актов, состоялся в Москве 8 июля - 7 августа 1922 г.
  [8] Разночтение: в газетной публикации вместо "дальнейшей" - "злостной".
  [9] Самсонов - начальник Секретного отдела ГПУ.
  [10] Уншлихт Иосиф Станиславович (1879-1938) - зам. председателя ГПУ.
  [11] Осоргин (Ильин) Михаил Андреевич (1878-1942). Писатель и журналист. Участник Московского вооруженного восстания (1905). В 1905-1906 - эсер. Один из организаторов Всероссийского союза журналистов и его председатель (с 1917). Активный деятель Всероссийского комитета помощи голодающим (1921).
  [12] Кизеветтер Александр Александрович (1866-1933). Историк, член ЦК кадетской партии. Преподавал в МГУ. С декабря 1917 - член-корр. РАН. Арестовывался в 1918, 1919, 1921 годах.
  [13] Новиков Михаил Михайлович (1876-1965). Профессор, зоолог, депутат IV Госдумы, в 1918-1920 - ректор МГУ. После высылки преподавал в зарубежных университетах.
  [14] Степун Фёдор Августович (1884-1965). Философ и искусствовед. Воевал в Первую мировую. В 1919-1920 - художественный руководитель Театра революции в Москве. После высылки преподавал социологию и философию.